Сергей Матвеевич Мошкин пообедал сегодня очень хорошо, — сравнительно,
конечно, — как ему, сельскому учителю, лишившемуся места и уже с год
околачивающемуся по чужим лестницам в поисках работы, и не к лицу было бы.
А все-таки голодный блеск сохранялся в его глазах, грустных и черных, и
придавал его худощавому, смуглому лицу выражение какой-то неожиданной
значительности. Мошкин истратил на обед последнюю трехрублевку, и теперь в
его карманах бренчало только несколько медяков, да в кошельке лежал
истертый пятиалтынный. Пировал он на радостях. Хотя и знал, что глупо
радоваться, и рано, и нечему. Но так наискался работы и так прожился, что и
призрак надежды радовал.
На днях Мошкин поместил в «Новом Времени» объявление. Он рекламировал
себя, как педагога, владеющего пером, — на том основании, что
корреспондировал в местную приволжскую газету. За это он и слетел с места:
доискались, кто писал злые корреспонденции в «левую» газету; земский
начальник обратил внимание инспектора народных училищ, а инспектор,
конечно, не потерпел.
— Нам таких не надо, — сказал ему инспектор при личном объяснении.
Мошкин спросил:
— А каких же вам надо?
Но инспектор, не отвечая на неуместный вопрос, сухо сказал:
— Прощайте, до свиданья. Надеюсь увидеться на том свете…
Дальше в своем объявлении Мошкин заявляет, что хочет быть секретарем,
постоянным сотрудником газеты, репетитором, воспитателем, сопровождать на
Кавказ или в Крым, быть полезным в доме и т.п. Уверял, что не имеет
претензий и что не стесняется расстоянием.
Ждал. Пришла одна открытка. Странно, что с ней у него вдруг связались
какие-то надежды.
Это было утром. Мошкин пил чай. Вошла сама хозяйка. Сверкнула черными
змеиными глазками и сказала язвительно:
— Корреспонденция Сергею Матвеевичу господину Мошкину. И, пока он
читал, гладила свои черные над желтым треугольником лба волосы и шипела:
— Чем письма получать, платил бы деньги за стол, за комнату. Письмом
сыт не будешь, а ты в люди походи, поищи, не боронься на испанский фасон.
Читал:
«Будьте любезны пожаловать для переговоров от 6 до 7 вечера, 6 рота,
д.78, кв. 57».
Без подписи.
Злобно глянул Мошкин на хозяйку. Она стояла у двери, прямая, широкая,
с опущенными руками, спокойная, как кукла, и холодно-злая, и прямо на него
смотрела неподвижными, наводящими жуть глазами.
Мошкин крикнул:
— Баста!
Стукнул кулаком по столу. Встал. Заходил по комнате взад-вперед. И все
твердил:
— Баста!
Хозяйка тихо и злобно спрашивала:
Платить-то будешь, корреспондент казанский и астраханский? А?
Сознательная твоя харя?
Мошкин остановился перед ней, протянул к ней пустую ладонь и сказал:
— Все, что имею.
Умолчал о последней трехрублевке. Хозяйка шипела:
— Я тебе не гусарская офицерша, мне деньги надобны. Дрова семь
целковых, откуда я возьму? Сам себя не прокормишь, — заведи платящую
воздахторшу. Ты — молодой человек со способностями, и наружность у тебя
достаточно восхитительная. Какая ни есть дура найдется. А мне разве
возможно? Куда ни вертыхнись, деньги вынь да положь. Дунь — руб, плюнь —
руб, поколей — полтораста.
Мошкин приостановился. Сказал:
— Не беспокойтесь, Прасковья Петровна, сегодня вечером получаю место и
рассчитаюсь.
И опять принялся ходить, шлепая туфлями.
Еще долго хозяйка шипела, торча у двери. Наконец ушла, крикнув:
— У меня стальная грудь! Другая бы иная на моем месте давно бы глаза
под лоб закатила, сказала бы: живите без меня, околачивайтесь, как знаете,
а я вам не крепостная.
Ушла, и в его памяти осталась ее странная фигура, прямая, с опущенными
руками, с желтым широким треугольником лба под черными, гладко
примасленными волосами, с усеченным узким треугольником затасканной желтой
юбки, с крохотным треугольником красного нюхающего носа. Три треугольника.
Весь день Мошкин был голоден, весел и зол. Ходил без цели по улицам.
Засматривался на девушек, и все они казались ему милыми, веселыми и
доступными, — доступными для богатых. Останавливался перед окнами
магазинов, где выставлены дорогие вещи. Все острее становился голодный
блеск в глазах.
Купил газету. Прочел ее на скамейке в сквере, где смеялись и бегали
дети, где модничали няньки, где пахло пылью и чахлыми деревьями, — и запах
улицы и сада неприятно смешивался и напоминал запах гуттаперчи. В газете
поразил Мошкина рассказ об исступленном, голодающем безумце, который в
музее изрезал картину знаменитого художника.
— Вот это я понимаю!
Мошкин зашагал по аллее. Повторял:
— Вот это я понимаю!
И потом, ходя по улицам, смотря на великолепные громады богатых домов,
на выставленную роскошь магазинов, на элегантные наряды прогуливающихся
господ и дам, на быстро проносящиеся экипажи, на всю эту красоту и
утешительность жизни, доступные для всякого, у кого есть деньги, и
недоступные для него, — рассматривая, наблюдая, завидуя, испытывал все
более определяющееся чувство разрушительной ненависти. И повторялись в уме
все те же слова:
— Вот это я понимаю!
Подошел к толстому, ленивому и важному швейцару. Крикнул:
— Вот это я понимаю!
Швейцар молча и презрительно покосился на него. Мошкин радостно
захихикал. Сказал:
— Молодцы анархисты!
— Проваливай! — сердито крикнул швейцар. — Не проедайся.
Мошкин отошел. Вдруг стало страшно. Городовой стоял близко. Так резко
выделялись его белые перчатки. Досадливо думал Мошкин:
«Вот бы вам бомбу сюда».
Швейцар сердито сплюнул вслед ему и отвернулся.
Мошкин долго ходил. В тестом часу зашел в ресторан среднего разбора.
Сел к столу близ окна. Выпил водки, закусил анчоусами. Взял обед в
семьдесят пять копеек. Пил «Шабли во льду». После обеда выпил ликеру.
Слегка охмелел. Под звуки органа кружилась голова. Сдачи не взял. Ушел,
слегка пошатываясь, и почтительно провожаемый швейцаром, — и швейцару сунул
в руку двугривенный.
Посмотрел на свои никелированные часы, — был седьмой вначале. Пора.
Как бы не опоздать! Не наняли бы другого! Стремительно пошагал в
Измайловский полк.
Очень мешали:
разрытые мостовые;
оголтелые, вечно сонные извозчики на переходах через улицу;
прохожие, в особенности мужики и дамы:
встречные или не сторонились вовсе, или сторонились чаще влево, чем
вправо, —
а те, кого приходилось обгонять, зачем-то шатались по тротуару, и не
угадать было сразу, с какой стороны обгонять их;
нищие, — они и к нему приставали, —
и самый механизм хождения.
Так трудно одолевать пространство и время, когда торопишься! Земля
точно присасывает к себе, каждый шаг покупаешь усилием и усталостью. До
боли и ломоты в икрах. От этого возрастала злоба и усиливался голодный
блеск в глазах.
Мошкин думал:
«Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!»
Наконец добрался.
Вот рота, а вот и дом Љ 78. Дом четырехэтажный, обшарпанный:
два подъезда, мрачные с виду; посередине — разинутая пасть ворот.
Посмотрел таблички над подъездами, — первые номера, а Љ 57 нет, никого не
видно. У ворот белая пуговка, и над нею на медяшке заросшая грязью надпись
«к дворнику».
Нажал пуговку и вошел в пасть, поискать табличку жильцов. Но прежде
чем достиг таблицы, уже навстречу ему шел дворник, очень внушительного вида
и с черной бородой.
— А где квартира пятьдесят семь?
Мошкин спрашивал с небрежной манерой, заимствованной от того земского
начальника, из-за которого «слетел» с места. Знал уже по опыту, что с
дворниками надо говорить так-то и нельзя говорить вот так-то. Скитания по
чужим подворотням и лестницам тоже придают человеку известный лоск.
Дворник спросил несколько подозрительно:
— А вам кого?
С простодушной небрежностью, растягивая слова, Мошкин отвечал:
— А я и сам не знаю. Я по объявлению. Получил письмо, а кто пишет, не
написано. Только адрес написали. Кто же там живет, в номере пятьдесят семь?
— Госпожа Энгельгардова, — сказал дворник.
— Энгельгардт? — переспросил Мошкин. Дворник повторил:
— Энгельгардова. Мошкин усмехнулся:
— Русификация?
— Елена Петровна, — отвечал дворник.
— Чертова перечница? — почему-то спросил Мошкин. Дворник ухмыльнулся:
— Нет-с, молодая барышня. По парадному пожалуйте, из ворот направо.
Да там над дверями табличка, только первые номера, — сказал Мошкин.
Дворник говорил:
— Нет, там и пятьдесят семь. В самом низу. Мошкин спрашивал:
— А чем она занимается? Есть у них какое-нибудь заведение? Школа? Или
редакция?
Нет; оказалось, у госпожи Энгельгардовой не было ни школы, ни
редакции.
— Живут своим капиталом, — пояснил дворник.
В квартире госпожи Энгельгардовой горничная очень деревенского вида
провела его в гостиную направо от темной передней и просила подождать.
Ждал. Скучал и томился. Рассматривал вещи. Было нагорожено много
мебели, — кресла, столы, стулья, ширмы, экраны, этажерки, столбики, на них
бюсты, лампы, безделушки, на стенах зеркала, картины, литографии, часы, на
окнах занавески, цветы. От всего этого было тесно, душно, темно. Мошкин
шагал в тесноте по коврам. Со злобой смотрел на картины, на статуи.
«Тарарахнуть бы все это к черту! Ко всем чертям!» — думал Мошкин.
Но, когда хозяйка вдруг вошла, он спрятал свой голодный блеск, опустил
глаза.
Она была молодая, румяная, высокая и, кажется, красивая. Шагала быстро
и решительно, как хозяйка в деревне, и при этом неловко помахивала
сильными, красивыми, белыми, голыми выше локтя, руками.
Подошла. Подала руку, — полувысоко, — хочешь, пожми, хочешь, поцелуй.
Поцеловал. Нарочно, — со злости и для шутки. Быстро, громко чмокнул и зубом
царапнул, — аж дрогнула. Но ничего не сказала. Пошагала к дивану. Залезла
за стол, засела на диван, а ему показала на кресло. Сел. Спросила:
— Это ваше объявление было вчера? Буркнул:
— Мое.
Подумал и сказал повежливее:
— Мое-с.
И стало досадно. И опять подумал:
«Тарарахнуть бы».
Говорила, — спрашивала, что он может, где он учился, где работал. Так
осторожненько подходила, точно боялась раньше времени проговориться и
надавать больше.
Оказалось, что хочет издавать журнал. Какой? Еще не решила.
Какой-нибудь. Маленький. Ведет переговоры о покупке одного издания. О
направлении журнала умолчала.
Он ей может понадобиться для конторы. Но так как в объявлении сказано
— педагог, — то она думала, что он учил в гимназии.
Впрочем, если он может вести конторские книги…
Принимать подписку…
Вести переписку по делам конторы и редакции…
Получать деньги с почты…
Заделывать номера в бандероли…
Сдавать их на почту…
Держать корректуру…
Еще что-то…
И еще что-то…
Барышня говорила с полчаса. Довольно бестолково перечисляла разные
обязанности.
— Для этих дел надо несколько человек, — сурово сказал Мошкин.
Барышня досадливо покраснела. По ее лицу пробежали жадные гримаски.
Она сказала:
— Журнал маленький. Специальный. Для такого маленького предприятия
если взять несколько, то им нечего будет делать. Усмехнулся. Согласился.
— Пожалуй, что и так. У вас не соскучишься. Спросил:
— А сколько времени я у вас буду занят ежедневно?
— Ну, часов с девяти утра, — это не поздно? — часов до семи вечера, —
это не рано? Иногда, если спешная работа, можно и попозже посидеть или
прийти в праздник, — ведь вы свободны?
— Сколько же вы думаете платить?
— Рублей восемнадцать в месяц вам будет достаточно? Подумал.
Засмеялся.
— Мало-с.
-Больше двадцати двух не могу.
— Хорошо-с.
И с внезапным порывом злости встал, сунул руку в карман, вытащил
оттуда ключ от своей квартиры и тихо, но решительно сказал:
— Руки вверх!
— Ах! — произнесла барышня и немедленно же подняла руки.
Она сидела на диване, очень бледная. Дрожала. Она была большая и
сильная. А он — маленький и тощий.
Рукава ее одежды отвисли к плечам, и две протянутые вверх белые, голые
руки казались толстыми, как ноги акробатки, упражняющейся дома. И видно
было, что у нее хватит силы долго держать руки вверх. И сквозь испуг на ее
лице пробивалось выражение значительности переживаемого.
Наслаждаясь ее смущением, Мошкин произнес медленно и внушительно:
— Только двинься! Только пикни! Подошел к картине.
— Сколько стоит?
— Двести двадцать, без рамы, — дрожащим голосом произнесла барышня.
Порылся в кармане, достал перочинный нож. Разрезал картину сверху вниз
и справа налево.
— Ах! — вскрикнула барышня. Подошел к мраморной головке.
— Что стоит?
— Триста.
Ключом отбил ухо, оббил нос, щеки пооббил. Барышня тихонько ахала. И
приятно было слушать ее тихое аханье.
Порвал еще несколько картин, порезал обивку кресел, сломал несколько
хрупких вещичек.
Подошел в барышне. Крикнул:
— Лезь под диван! Исполнила.
— Лежи смирно, пока не придут. Не то бомбой тарарахну. Ушел. Никого не
встретил ни в передней, ни на лестнице. У ворот стоял тот же дворник.
Мошкич подошел к нему. Сказал:
— Что у вас барышня-то странная какая?
— А что?
— Да нехорошо себя ведет. Скандалит очень. Вы бы к ней пошли.
— Коли они не зовут, как же я могу?
— Ну, как знаете.
Ушел. Голодный блеск в его глазах тускнел. Мошкин долго ходил по
улицам. Тупо и медленно вспоминал эту гостиную, и разрезанные картины, и
барышню под диваном.
Тусклые воды канала манили к себе. Скользящий свет заходящего солнца
делал их поверхность красивой и печальной, как музыка безумного
композитора. Такие были жесткие плиты набережной, и такие пыльные камни
мостовой, и такие глупые и грязные шли навстречу дети! Все было замкнуто и
враждебно.
А зеленовато-золотистая вода канала манила.
И погас, погас голодный блеск в глазах.
Так звучен был мгновенный всплеск воды.
И побежали, кольцо за кольцом, матово-черные кольца, разрезая
зеленовато-золотистые воды канала.
