«Битая знаменитость, или средство от запоя. (Из актерской жизни)».
Благодаря этой форме вместо одного заглавия читателю предлагались два. Некоторые из этих сдвоенных, парных заглавий были раз в десять длиннее тех, какие, как мы только что видели, характерны для позднейшего Чехова. Многоречивость, несдержанность, безвкусная хлесткость, — до чего все это не похоже на тот лаконизм, какой наблюдается в заглавиях Чехова начиная со второй половины восьмидесятых годов. В тех заглавиях (за исключением, пожалуй, «Человека в футляре») читателю не дается никакого ключа к содержанию текстов, обозначенных ими:
«Встреча», «Верочка», «Письма», «Свирель», «Тиф».
А у вещей Антоши Чехонте — у тех, что он культивировал в первые годы литературной работы, — многословные, пространные заглавия, заранее извещающие нас, каково будет содержание рассказа:
«О том, как я в законный брак вступил».
«Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало».
«Руководство для желающих жениться».
«Женщина с точки зрения пьяницы».
Иные заглавия были еще более пространны:
«Нечистые трагики и прокаженные драматурги. Ужасно-страшно-возмутительно-отчаянная трррагедия. Действий много, картин еще больше».
Порою заглавия уведомляли читателя не только о сюжете рассказа, но и о той поучительной мысли, какую содержит в себе этот сюжет:
«За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь».
«Гречневая каша сама себя хвалит».
«Язык до Киева доведет».
«И прекрасное должно иметь пределы».
Погоня за сильнейшим эффектом заставляла молодого писателя сочетать в своих заглавиях такие слова, сочетание которых неожиданно, непривычно и дико: «Скарлатина и счастливый брак», «Баран и барышня», «Америка в Ростове-на-Дону», «Картофель и тенор» и т. д.
Стиль подобных заглавий, забубенный и броский, не был личной принадлежностью Чехонте.
Чрезвычайно характерный для юмористических листков того времени, он был внушен ему беспардонными нравами этих листков, которые требовали от своих литераторов именно такого развязного стиля. Литератор был вынужден подчиняться их тираническим требованиям. При сочинении заглавий ему вменялись в обязанность низкопробные словесные фокусы, барабанные фразы, фамильярно-игривое обращение с читателем, то есть такие черты, какие прямо противоположны позднейшей эстетике Чехова.
Читая в первом томе Полного собрания сочинений «Комические рекламы и объявления (сообщил Антоша Чехонте)» или «Контору объявлений Антоши Ч.», явственно видишь, что это не Чехов, а совсем другой человек, нисколько на него не похожий и даже ненавистный ему.
Конечно, читателю ясно, что эволюция системы заглавий, наблюдаемая в чеховских книгах, интересует меня не сама по себе, а как одно из свидетельств той сказочно-огромной перемены, какая к концу восьмидесятых годов произошла с Антошей Чехонте, когда он преобразился в Антона Чехова1.
В этих заглавиях, «как солнце в малой капле вод», запечатлелся рост его творческой личности.
XXI
Думаю, что, если бы Чехов девяностых годов — Чехов «Архиерея», «Дамы с собачкой», «Крыжовника» — встретился с Антошей Чехонте, автором «Дуры, или капитана в отставке», он сурово осудил бы его стиль.
1 Характерна самая эта подпись: Антоша. Человек, именующий себя публично Антошей, как бы демонстрирует свое неуважительное отношение к себе. Это было в нравах той литературной среды, где один из журнальных товарищей Чехова именовал себя в печати Эмиль Пуп.
Впрочем, зачем говорить об этом как о гипотетически-предполагаемом случае, если нам досконально известно, что встреча Антона Чехова с Антошей Чехонте состоялась в действительности.
Время этой встречи — конец девяностых годов, и у нас есть полная возможность, на основе бесспорных свидетельств, удостовериться в том, с какой враждебностью во время этой знаменательной встречи отнесся Чехов к своему молодому предшественнику.
Я говорю о тех месяцах, когда писателю, уже создавшему ныне всемирно известные рассказы и пьесы, пришлось, по воле случая, вновь перечесть в самое короткое время все свои ранние произведения, написанные им в ту недавнюю — но для него очень давнюю — пору, когда он был Антошей Чехонте.
Произошло это в начале 1899 года. Издатель «Нивы» А.Ф. Маркс навязал Чехову дикий и злой договор, по которому писателю пришлось предоставить издателю не только те свои произведения, которые были предназначены им для печати, но также и те, перепечатку которых он, автор, считал нежелательной. Эти рассказы сам Чехов называл дребеденью. Они были неприятны его тогдашнему зрелому вкусу. Ему было больно перечитывать их.
И все же его принудили извлечь их из старых журналов и послать в Петербург издателю.
«Что хуже всего, — писал он Авиловой 5 февраля 1899 года, — я должен опять читать их, редактировать их и, как говорит Пушкин, «с отвращением читать жизнь мою» (18, 66).
Эти ранние вещи можно назвать античеховскими. Недаром он так безжалостно расправился с ними:
«Редактируя все то, что я до сих пор написал, я выбросил 200 рассказов», — сообщал он М.Н. Меньшикову 4 июня 1899 года (18, 169).
А еще раньше в письме к Авиловой он разбил эти забракованные им рассказы на четыре категории: 1) «мало-мальски порядочные», 2) «плохие», 3) «очень плохие», 4) «отвратительные» (18, 93).
На каждом из этих «плохих», «очень плохих» и «отвратительных» рассказов он делал недвусмысленную надпись, запрещавшую издательству их публикацию: «исключить», «не печатать». У него была наивная уверенность, что таким образом он ограждает собрание своих сочинений от вторжения враждебного стиля. Мог ли он предвидеть, что тотчас же после его смерти хищные заправилы издательства нарушат его авторскую волю и напечатают большим тиражом все, что было забраковано им?
Те немногие из его ранних рассказов, в которых он видел хоть проблеск достоинств, он коренным образом переработал, перестроил по-новому, согласно требованиям своей позднейшей эстетики, чтобы вытеснить торжествовавшие в них некогда обывательские вкусы «Стрекозы» и «Будильника».
Переработка естественно не могла не коснуться заглавий.
Разухабистое заглавие «Ваня, мамаша, теща и секретарь» заменилось сдержанным и деловым: «Случай с классиком». От другого заглавия был отсечен тот кусок, в котором насмешливо выражены мнимые эмоции автора: «Брак по расчету, или за человека страшно» стал коротким «Браком по расчету». От заглавия «Битая знаменитость, или средство от запоя» остались лишь последние три слова.
Это изменение заглавий отразило в себе перемену, произошедшую в стилистике Чехова.
С самими рассказами он поступил еще более круто. Сравнив окончательный текст его рассказа «Приданое» с первоначальным текстом того же «Приданого», напечатанным в «Будильнике» 1883 года, редакция «Полного собрания сочинений А.П. Чехова» сообщает в своих комментариях:
«При сокращении текста отпали многие детали в описаниях и диалогах… Устранена подробность о (!) цели первого посещения домика… Исключены и дальнейшие фразы… Опущены детали о шитье… Устранен прием (?) описания комнат домика в форме (?) описания впечатлений посетителя… При переделке отдельных фраз изменены некоторые черты в характеристике образов…» (1, 533).
И дальше:
«По первоначальному тексту было (так-то). Это изменено в том смысле, что…»
И дальше о том же рассказе:
«Заменено… заменяется… изменяется… уточняется…» (1, 534).
Эти неуклюжие заметки говорят об упорной борьбе Чехова со стилевыми приемами юного Антоши Чехонте. В каждом абзаце великий художник, вооруженный многолетним опытом и безукоризненным вкусом, оттесняет своего молодого противника и заменяет его стилевые приемы своими.
То же случилось с рассказом «Злой мальчик», первоначально напечатанным тогда же, в 1883 году.
В комментариях к этому рассказу читаем:
«При подготовке к Собранию сочинений рассказ подвергался значительной переделке и стилистической правке. Сильно сокращены и изменены многие места, причем некоторые эпизоды отпали… Сокращен и заново переработан конец рассказа, выброшена (такая-то) сцена…»
Конец рассказа не «переработан», а написан Чеховым заново. И.А. Бунин, наблюдавший его во время работы над этой юношеской беллетристикой, сообщает в своих воспоминаниях о нем:
«Я часто видел, как он перемарывал рассказ, чуть не заново его писал»1.
В письме к А.С. Суворину от 17 февраля 1899 года Чехов и сам говорит:
«Многие рассказы переделываю заново» (18, 22).
И конечно, скажу мимоходом, было бы гораздо резоннее, если бы редакторы Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова определили даты каждого из этих рассказов двумя цифрами: 1883-1899, ибо вторая из них потребовала от автора не меньшей затраты усилий, чем первая. Недаром работу по обновлению своих старых вещей он в одном из писем назвал «каторгой» (18, 265).
Перерабатывая, например, для собрания своих сочинений рассказ «Пари», Чехов придал ему такую идею, которая прямо противоположна.идее первоначального текста.
А рассказ «Володя» после авторской правки приобрел новую фабулу и стал чуть не вдвое длиннее.
Многие из старых вещей, введенных Чеховым в прижизненное издание его сочинений, переработаны так, что первона 1 И. А. Б у н и н. Чехов // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. (Курсив мой. — К.Ч.) чальные тексты можно считать черновыми набросками тех, какие мы читаем сейчас.
Спешу тут же заявить для полной ясности, что, когда я говорю о многотрудной борьбе, которую незадолго до смерти вел Чехов со своим прежним писательским обликом, я имею в виду не все произведения Антоши Чехонте, а лишь самые ранние — те, что он писал в первые годы литературной работы (1881-1884). Да и в эти первые годы он вскоре перестал именоваться «Антошей» и подписывался «А. Чехонте».
Начиная с 1884 года Чехонте все меньше подчиняется вульгарным требованиям летучих листков и все явственнее преображается в Чехова.
Поучительно следить, как из месяца в месяц, из недели в неделю все больше расширяется круг его тем, все больше изощряется его эстетический вкус, все глубже делается его моральное и художническое восприятие жизни. Уже с середины восьмидесятых годов он из таланта становится гением и шагает семимильными шагами к созданию таких монументальных вещей, как «Степь», «Скучная история», «Палата № 6».
Тем-то и замечательна творческая биография Чехова, что, изучая ее, можно видеть, как безостановочно, неуклонно, планомерно, последовательно растет его духовная личность, как из литературного карлика, меньше которого, кажется, и быть невозможно, он вырастает во всемирного классика.
Пишущие о Чехове любят цитировать его знаменитые строки о том, как он по капле выдавливал из себя раба, но вряд ли кто применил эти строки к его литературному стилю. В первые годы работы Антоша Чехонте, неугомонный остряк, развлекатель мещанской толпы, был подневольным поденщиком той мелкой бульварной прессы, для которой он без устали трудился, спасая от голода себя и семью. Угождение обывательским вкусам было его рабьей повинностью. Но в то переходное время, когда он перестал называться Антошей и все еще не назвал себя Чеховым, он в тех же пошлых бульварных листках начинает все чаще и чаще выступать против обывательской пошлости. Сохраняя обличье развлекателя мещанской толпы, он все чаще становится ее обличителем. Уже к середине восьмидесятых годов Чехов окончательно сбрасывает с себя рабье ярмо и путем самовоспитания, путем неустанной борьбы с ин стинктами, мыслями, чувствами, внушенными ему темной средой с самого раннего детства, облагораживает и себя и свой стиль.
Здесь он снова встает перед нами, как героически-волевой человек, направлявший все силы души на усовершенствование своей нравственной личности. Здесь можно воочию видеть действие извечного закона, которому подвластно искусство: чтобы облагородить свой стиль, нужно облагородить себя.
Оттого-то такая феноменальная разница между первыми его вещами и последними. Нам понятна та душевная боль, с которой он перечитывал свои первые вещи: в них он, как в зеркале, увидел себя тем неказистым поденщиком, каким он был, когда начинал свой писательский путь, когда даже правильная русская речь была еще не вполне освоена им.
Чем яснее для нас вся мизерность его первоначальной литературной работы, тем выше мы ценим тот нравственный подвиг его труженической, творческой жизни, благодаря которому он в течение такого краткого времени очистился от писательских приемов и навыков, усвоенных им в ранние годы. Здесь с особой наглядностью становятся очевидны для каждого красота и величие упорного самовоспитания человеческой личности, жаждущей моральной чистоты.
—
СОДЕРЖАНИЕ
Глава первая 3
глава вторая35 глава третья89
¦
Title Info author: Vlad
Document Info author: Vlad program used: doc2fb, Book Designer 4.0 version: 2
PAN id=title>
Fiction Book Description
КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ
О ЧЕХОВЕ
Человек и мастер
Москва • РУССКИЙ ПУТЬ • 2008
ISBM 978-5-85887-281-8 ББК 83.3(2Poc)l
Ч 885
ГЛАВА ПЕРВАЯ
© К.И. Чуковский, наследники, 2008 © Русский путь, 2008
I
Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей. Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью — и мать, и брата, и сестру, и отца, у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!
Снял дачу в украинском захолустье, еще не видел ее, еще не знает, какая она, а уже сзывает туда всяких людей из Моск-ны, из Петербурга, из Нижнего.
Л когда он поселился в подмосковной усадьбе, его дом стал похож на гостиницу. «Спали на диванах и по нескольку человек во всех комнатах, — вспоминает его брат Михаил, — ночевали даже в сенях. Писатели, девицы — почитательницы таланта, земские деятели, местные врачи, какие-то дальние родственники с сынишками».
Но ему было и этого мало.
«Ждем Иваненко. Приедет Суворин, буду приглашать Ба-ранцевича», — сообщал он Нате Линтваревой из Мелихова в девяносто втором году (15, 365)1.
‘ Первая цифра в скобках означает том, вторая — страницу Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова, М., 1946-1951. Нами сохранены ссылки на это собрание сочинений А.П. Чехова, которым пользовался Корней Иванович. Все другие ссылки также даны по последнему прижизненному изданию (М.: Худож. лит., 1967). — Примеч. ред.
3
А заодно приглашал и ее. Причем из следующих его писем оказывалось, что, кроме этих трех человек, он пригласил к себе и Лазарева-Грузинского, и Ежова, и Лейкина и что у него уже гостит Левитан!
Восемь человек, но и это не все: в доме постоянно ютились такие, которых даже не считали гостями: «астрономка» Ольга Кундасова, музыкант Мариан Семашко, Лика Мизинова, Мусина-Пушкина (она же — Дришка, она же — Цикада), какая-то Ле-сова из Торжка, какая-то Клара Мамуна, друзья его семьи, завсегдатаи и великое множество случайных, безыменных людей.
От этого многолюдства он, конечно, нередко страдал. «С пятницы Страстной до сегодня у меня гости, гости, гости… и я не написал ни одной строки» (15, 366). Но даже это не могло укротить его безудержной страсти к гостям. В том же письме, где помещена эта жалоба, он зовет к себе ту же Кундасову в следующем — Владимира Тихонова, в следующем — Лейкина, в следующем — Ясинского, а из следующего мы узнаем, что у него гостят и Суворин, и Щепкина-Куперник, и таганрогская Селиванова-Краузе!
Звал он к себе всегда весело, бравурно, игриво, затейливо, словно отражая в самом стиле своих приглашений атмосферу молодого веселья, которая окружала его.
«Ну-с, сударь, — писал он, например, редактору «Севера», — за то, что Вы поместили мой портрет и тем способствовали к прославлению имени моего, дарю Вам пять пучков редиски из собственного парника. Вы должны приехать ко мне (из Петербурга! за шестьсот верст! — К. Ч.) и съесть эту редиску» (15,371).
И вот как приглашал он архитектора Шехтеля:
«Если не приедете, то желаю Вам, чтобы у вас на улице публично развязались тесемки» (белья.- К.Ч.) (13, 220).
Таково же его приглашение водевилисту Билибину:
«Вы вот что сделайте: женитесь и валяйте с женой ко мне… на дачу, недельки на две… Обещаю, что Вы освежитесь и великолепно поглупеете…» (13, 164-165).
Дело здесь не в радушии Чехова, а в той огромной жизненной энергии, которая сказывалась в этом радушии.
Зазывая к себе друзей и знакомых, он самыми горячими красками, как бы пародируя рекламу курорта, расписывал те наслаждения, которые их ожидают.
«Место здоровое, веселое, сытое, многолюдное…» (14, 153), «Теплее и красивее Крыма в сто раз…» (14,153), «Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях» (14, 364), «Купанье грандиозное» (13, 221).
Приглашал он к себе очень настойчиво, не допуская и мысли, что приглашаемый может не приехать к нему. «Яобязательно1 на аркане’1притащу Вас к себе», — писал он беллетристу Щеглову (14, 151). Большинство его приглашений были и вправду арканами, такая чувствовалась в них настойчиво-неотразимая воля.
«Ненавижу Вас за то, что Ваш успех мешает Вам приехать ко мне», — писал он одному из приятелей (14, 120).
И другому:
«Если не приедете, то поступите так гнусно3, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас» (14, 350).
И в третьем письме спрашивал Лику Мизинову:
«Какие муки’.мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете?» (15, 356).
И угрожал ей дьявольскими пытками — кипятком и раскаленным железом.
И писал сестре об одной из своих сумских знакомых:
«Если она не приедет, то я подожгу ее мельницу» (16,195).
Эта чрезмерная энергия его приглашений и просьб часто тратилась им почти без разбору. Всякого он звал к себе так, словно тот был до смерти нужен ему, хотя бы это был утомительно шумный Гиляровский или мелкотравчатый, вечно уязвленный Ежов.
Напрасно мы перебираем в уме имена старых и новых писателей — ни одного мы не можем припомнить, наделенного таким размашистым и щедрым радушием. Казалось бы, оно гораздо более пристало писателям-барам, владельцам помещичьих гнезд, чем этому внуку крестьянина, сыну убогого лавочника, но ни одна столбовая усадьба и за десять лет не видала под своими древними липами такого нашествия разнообразных гостей, какое было повседневным явлением в «обшарпанном и оборванном» Мелихове.
1Курсив Чехова. — К.Ч.
2В текстах Чехова здесь и далее, кроме случаев особо оговоренных, кур сив мой. — К.Ч.
3Курсив Чехова. — К.Ч.
¦
Страстная любовь к многолюдству сохранилась у Чехова до конца его дней. Уже в последней стадии чахотки, когда, «полуразрушенный, полужилец могилы», он приехал на короткое время в Москву, к нему на квартиру стало стекаться так много народу, что с утра до ночи у него не было минуты свободной. «У него непременно в течение дня кто-нибудь бывал», — вспоминает Вл. Ив. Немирович-Данченко и тут же отмечает невероятную странность: «Это его почти не утомляло, во всяком случае, он охотно мирился со своим утомлением».
Если даже тогда, когда туберкулез окончательно подточил его силы, он «почти не утомлялся» от этой нескончаемой вереницы гостей, которые, сменяя друг друга, каждый день с утра до вечера приходили к нему со своими докуками, то что же сказать о его юных годах, когда он с жадностью нестерпимого голода набрасывался на новых и новых людей, обнаруживая при этом такую общительность, какой, кажется, не бывало ни у одного человека.
Необыкновенно скорый на знакомства и дружбы, он в первые же годы своей жизни в Москве перезнакомился буквально со всею Москвою, со всеми слоями московского общества, а заодно изучил и Бабкино, и Чикино, и Воскресенск, и Звенигород и с гигантским аппетитом глотал все впечатления окружающей жизни.
И поэтому в молодых его письмах мы постоянно читаем:
«Был сейчас на скачках…», «Ел, спал и пил с офицерней…», «Хожу в гости к монахам…» (13, 144, 87, 65), «Уеду во Владимирскую губернию на стеклянный завод…» (15,164), «Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам…» (14,61), «Пил и пел с двумя оперными басами…» (13, 208), «Бываю в камере мирового судьи…» (13,99), «Был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд…» (14, 351), «Был у сумасшедших на елке, в буйном отделении» (16,196), «Был шафером у одного доктора…» (13,165), «Богемский… ухаживает слегка за Яденькой, бывает у Людмилочки… Левитан закружился в вихре, Ольга жалеет, что не вышла за Матвея, и т. д. Нелли приехала и голодает. У баронессы родилось дите…» (13, 233).
Без этой его феноменальной общительности, без этой постоянной охоты якшаться с любым человеком, без этого жгучего его интереса к биографиям, нравам, разговорам, профессиям сотен и тысяч людей он, конечно, никогда не создал бы той грандиозной энциклопедии русского быта восьмидесятых и девяностых годов, которая называется мелкими рассказами Чехова.
Если бы из всех этих мелких рассказов, из многотомного собрания его сочинений вдруг каким-нибудь чудом на московскую улицу хлынули все люди, изображенные там, все эти полицейские, акушерки, актеры, портные, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, архиереи, циркачи (или, как они тогда назывались, циркисты), чиновники всех рангов и ведомств, крестьяне северных и южных губерний, генералы, банщики, инженеры, конокрады, монастырские служки, купцы, певчие, солдаты, свахи, фортепьянные настройщики, пожарные, судебные следователи, дьяконы, профессора, пастухи, адвокаты, произошла бы ужасная свалка, ибо столь густого многолюдства не могла бы вместить и самая широкая площадь. Другие книги — например, Гончарова — рядом с чеховскими кажутся буквально пустынями, так мало обитателей приходится в них на каждую сотню страниц.
Не верится, что все эти толпы людей, кишащие в чеховских книгах, созданы одним человеком, что только два глаза, а не тысяча глаз с такою нечеловеческой зоркостью подсмотрели, запомнили и запечатлели навек все это множество жестов, походок, улыбок, физиономий, одежд и что не одна тысяча сердец, а всего лишь одно вместило в себе боли и радости этой громады людей.
И как весело ему было с людьми! С теми, кого он любил. А полюбиться ему было нетрудно, так как, хотя он был человек беспощадно насмешливый и каждого, казалось бы, видел насквозь, он при первом знакомстве с людьми почти всегда относился к ним с полной доверчивостью. И так неистощима была его душевная щедрость, что многих людей он был готов наделять богатствами своей собственной личности. И потому в его письмах мы так часто читаем:
«Славный малый», «душа-человек», «великолепный парень», «симпатичный малый и прекрасный писатель», «милый человечина, теплый», «семья великолепная, теплая, и я к ней сильно привязался», «чудное, в высшей степени доброе и кроткое создание», «она так же хороша, как и ее братья, которые положительно очаровали меня», «человечина хороший и не без таланта», «такая симпатичная женщина, каких мало». И т. д.
Казалось бы, что такое хозяева дачи, которую ты в качестве дачника снимаешь у них на короткие летние месяцы? Проходит лето, ты возвращаешься в город и забываешь о них навсегда. Но стоило Чехову снять дачу на юге у неведомых ему Линтваревых, и он сразу уверовал, что все они — а их было шестеро — очень милые люди, и на многие годы включил всю семью в круг своих близких друзей, или, по его выражению, «зажег неугасимую лампаду» перед этой семьей.
И то же с семьей Киселевых, у которых он еще раньше три лета подряд снимал подмосковную дачу. Он сдружился не только с ними, но с их детьми, с их гостями и родственниками.
И так же дружески сходился он почти со всеми редакторами, у которых ему случалось печататься, даже с Вуколом Лавровым и Саблиным, не говоря уж об Алексее Суворине.
И до такой степени он был артельный, хоровой человек, что даже писать мечтал не в одиночку, а вместе с другими и готов был приглашать к себе в соавторы самых неподходящих людей.
«Слушайте, Короленко… Будем вместе работать. Напишем драму. В четырех действиях. В две недели».
Хотя Короленко никаких драм не писал и к театру не имел никакого отношения.
И Билибину:
«Давайте вместе напишем водевиль в 2-х действиях!.. Придумайте 1-е действие, а я — 2-е… Гонорар пополам» (13, 174).
И Суворину:
«Давайте напишем трагедию «Олоферн» на мотив оперы «Юдифь», где заставим Юдифь влюбиться в Олоферна… Сюжетов много. Можно «Соломона» написать, можно взять Наполеона III и Евгению или Наполеона I на Эльбе» (14, 234).
И ему же через несколько лет:
«Давайте напишем два-три рассказа… Вы начало, а я конец» (15, 275).
И даже с Гольцевым, профессором-юристом, совершенно непригодным для изящной словесности, он не прочь засесть за писание драмы, «которую, пожалуй, и написали бы, коли тебе хочется. Мне хочется. Подумай-ка» (16, 110).
Это желание великого мастера дружески сотрудничать с любыми, даже самыми малыми авторами было у него непритворно, так как при первой возможности он охотно принимался за такое сотрудничество.
Щепкина-Куперник вспоминает:
«Как-то Антон Павлович затеял писать со мной вдвоем одноактную пьесу и написал мне для нее длинный первый монолог».
А когда? А.С. Суворин принял было предложение Чехова и согласился на совместное писание драмы, Чехов со своей обычной энергией, что называется засучив рукава, тотчас же взялся за это дело и детально разработал в длиннейшем письме все десять характеров пьесы, и не его вина, если это дело распалось.
И путешествовать любил он в компании. В Иран он собирался вместе с сыном Суворина, в Африку — с Максимом Ковалевским, на Волгу — с Потапенко, в донецкие степи — с Плещеевым.
«Насчет поездки в Бабкино на масленой неделе вся моя шайка разбойников решила так: ехать!» — писал он Алексею Киселеву (14, 43).
«Я часто думаю: не собраться ли нам большой компанией и не поехать ли за границу? Это было бы и дешево и весело», — писал он Линтваревой в 1894 году (16, 171).
Работать с людьми и скитаться с людьми, но больше всего он любил веселиться с людьми, озорничать, хохотать вместе с ними. «Ездили мы на четверике, в дедовской, очень удобной коляске, — пишет он Плещееву из Сум в конце восьмидесятых годов. — Смеху, приключений, недоразумений, остановок, встреч по дороге было многое множество… Ах, если бы Вы были с нами и видели нашего сердитого ямщика Романа, на которого нельзя было глядеть без смеха… Ели мы и пили каждые полчаса… смеялись до колик… После самой сердечной, радостной встречи поднялся общий беспричинный хохот, и этот хохот повторялся потом аккуратно каждый вечер» (14, 128-129).
Хохот был совсем не беспричинный, потому что его причиной был Чехов.
Этого молодого, бессмертно веселого хохота Чехову было отпущено столько, что, чуть только у него среди его тяжелых трудов выдавался хотя бы час передышки, веселье так и било из него, и невозможно было не хохотать вместе с ним. То нарядится в бухарский халат, вымажет себе лицо сажей, наденет чалму и разыгрывает из себя «бедуина», то загримирует себя прокурором, облачится в шитый золотом великолепный мундир, принадлежащий хозяину дачи, и произносит обвинительную речь против друга своего Левитана, речь, которая, по словам его брата, «всех заставляла умирать от хохота». Чехов обвинял Левитана и в уклонении от воинской повинности, и в тайном винокурении, и в содержании тайной кассы ссуд и заранее приглашал на это шутовское судилище другого своего приятеля, архитектора Шехтеля, в качестве гражданского истца.
Сунуть московскому городовому в руки тяжелый арбуз, обмотанный толстой бумагой, и сказать ему с деловито-озабоченным видом: «Бомба!.. Неси в участок, да смотри осторожнее», — или уверить наивную до святости молодую писательницу, что его голуби с перьями кофейного цвета происходят от помеси голубя с кошкой, живущей в том же дворе, так как шерсть у этой кошки точно такой же окраски, или нарядить хулиганом жену Михаила и написать ей медицинское свидетельство, что она «больна чревовещанием», — к этой проказливости его тянуло всегда.
Разбил себе голову пьяный поэт. Чехов приехал лечить его и прихватил с собою одного молодого писателя. «Кто это с вами?» — «Фельдшер». — «Дать ему за труды?» — «Непременно». — «Сколько?» — «Копеек тридцать».
И молодому писателю с благодарностью вручили три гривенника.
В этом чисто детском тяготении ко всяким озорным мистификациям, арлекинадам, экспромтам Чехов был очень похож на другого великого хохотуна и жизнелюбца — на Диккенса.
Приехал Чехов как-то с артистом Свободиным и с компанией других приятелей в маленький городишко Ахтырку. Остановились в гостинице. Свободин, талантливый характерный актер, стал разыгрывать важного графа, заставляя трепетать всю гостиницу, а Чехов взял на себя роль его лакея и создал такой художественно убедительный образ балованного граф ского холуя, что люди, бывшие свидетелями этой игры, и через сорок лет, вспоминая о ней, не могли удержаться от смеха1.
Или едет он в поезде с матерью, сестрой и виолончелистом Семашко. В вагоне вместе с ними находится популярный московский шекспировед Стороженко. Так как сестра Чехова была еще недавно курсисткой, она благоговела перед своим любимым профессором. «Маша, — рассказывает Чехов в письме, — во всю дорогу делала вид, что незнакома со мной и с Семашко… Чтобы наказать такую мелочность, я громко рассказывал о том, как я служил поваром у графини Келлер и какие у меня были добрые господа; прежде чем выпить, я всякий раз кланялся матери и желал ей поскорее найти в Москве хорошее место (прислуги. — К.Ч.). Семашко изображал камердинера» (14, 394).
В эти импровизации Чехов вовлекал и других. Когда ему приходила охота представить зубного врача, его брат Михаил надевал женское платье, превращался в смазливую горничную, открывавшую дверь пациентам, а в качестве пациентов выступали пять или шесть человек из обитателей Бабкина. До той поры эти люди, должно быть, и не подозревали в себе артистических склонностей, но Чехов заразил их своим импровизаторским творчеством, и они охотно примкнули к игре. Когда в числе его пациентов бывал его брат Александр, Чехов совал ему в рот огромные щипцы для углей, и начиналась «хирургия», при виде которой, по словам Сергеенко, присутствующие покатывались от смеха. «Но вот венец всего. Наука торжествует. Антон вытаскивает изо рта ревущего благим матом «пациента» огромный больной зуб (пробку) и показывает его публике».
Так и видишь его в это время: высокий, изящный, гибкий, очень подвижной, со светло-карими веселыми глазами, магнетически влекущий к себе всех.
В играх он не любил быть солистом. Все его затеи всегда носили, так сказать, компанейский характер:
«Мы устроили себе рулетку… Доход рулетки идет на общее дело — устройство пикников. Я крупье» (15, 208).
