— А мы, Владимир Сергеич, по-деревенски, песни поем,- начал Ипатов и, указывая на Веретьева, прибавил: — Петр Алексеич у нас запевала — и какой! вы извольте послушать.
— Это очень приятно,- возразил Владимир Сергеич.
— Не угодно ли присоединиться к хору? — спросила его Надежда Алексеевна.
— Душевно бы рад, да голосу нету.
— Это не беда! Посмотрите, и Егор Капитоныч поет, и я пою. Тут только нужно подтягивать. Садитесь-ка; а ты, брат, начинай.
— Какую бы теперь нам песню спеть?- проговорил Веретьев, перебирая струны гитары и, остановившись вдруг, глянул на Марью Павловну, сидевшую возле него.- Теперь, кажется, очередь за вами,- сказал он ей.
— Нет, пойте вы,- возразила Марья Павловна.
— Вот есть песня «Вниз по матушке по Волге»,- промолвил с важностью Владимир Сергеич.
— Нет, это мы к концу приберегаем,- отвечал Веретьев и, ударив по струнам, протяжно затянул: «Солнце на закате».
Он пел славно, бойко и весело. Его мужественное лицо, и без того выразительное, еще более оживлялось, когда он пел; изредка подергивал он плечами, внезапно прижимал струны ладонью, поднимал руку, встряхивал кудрями и соколом взглядывал кругом. Он в Москве не раз видал знаменитого Илью и подражал ему. Хор дружно ему подтягивал. Звучной струей отделялся голос Марьи Павловны от всех других голосов; он словно вел их за собою; но одна она петь не хотела, запевалой до конца остался Веретьев.
Много других еще пели песен…
Между тем вместе с вечером надвигалась гроза. Уже с полудня парило и в отдалении все погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за вершин деревьев, явственнее начал вздрагивать душный воздух, все сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
— Уйдемте,- промолвил старик Ипатов.- А то промочит, пожалуй.
Все встали.
— Сейчас,- воскликнул Веретьев,- еще последнюю песню. Слушайте.
Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои…
запел он громким голосом, проворно забив всей рукой по струнам гитары. «Сени новые, кленовые»,- подхватил хор, как бы невольно увлеченный. Дождик почти в то же мгновенье хлынул ручьями;
но Веретьев допел «Мои сени» до конца. Изредка заглушаемая ударами грома, удалая песенка казалась еще удалее под шумную дробь и журчанье дождя. Наконец раздался последний взрыв хора — и все общество с хохотом вбежало в гостиную. Особенно громко смеялись девочки, дочери Ипатова, стряхивая с своих платьев дождевые брызги. Ипатов, однако же, для предосторожности, закрыл окно и запер дверь, и Егор Капитоныч его похвалил, заметив, что Матрена Марковна также всегда, вовремя грозы, все приказывает запереть для того, что электричество способнее действует в пустом промежутке. Бодряков посмотрел ему в лицо, посторонился и уронил стул. Подобные маленькие несчастья случались с ним беспрестанно.
Гроза прошла очень скоро. Двери и окна снова раскрылись, и комнаты наполнились влажным благовонием. Принесли чай. После чаю старички уселись опять за карты. Иван Ильич к ним, по обыкновению, присоединился. Владимир Сергеич подошел было к Марье Павловне, сидевшей под окном с Веретьевым;
но Надежда Алексеевна подозвала его к себе и тотчас вступила с ним в жаркий разговор о Петербурге и петербургской жизни. Она нападала на нее; Владимир Сергеич начал защищать ее. Надежда Алексеевна, казалось, старалась удержать его близ себя.
— О чем вы это спорите? — спросил Веретьев, вставая и приближаясь к ним.
Он лениво переваливался на ходу: во всех его движениях замечалась не то небрежность, не то усталость.
— Все о Петербурге,- ответила Надежда Алексеевна.- Владимир Сергеич не нахвалится им.
— Город хороший,- заметил Веретьев,- а по-моему, везде хорошо. Ей-богу. Были бы две-три женщины да, извините за откровенность, вино, и человеку, право, ничего не остается желать.
— Это меня удивляет,- возразил Владимир Сергеич,- неужели же вы действительно того мнения, что для образованного человека не существует…
— Может быть… точно… я с вами согласен,- перебил его Веретьев, за которым, при всей вежливости, водилась привычка не дослушивать возражения,но это не по моей части, я не философ.
— Да и я не философ,- ответил Владимир Сергеич,- и нисколько не желаю быть им; но тут речь идет совсем о другом.
Веретьев рассеянно глянул на свою сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала:
— Петруша, душка, представь нам Егора Капитоныча, сделай одолженье.
Лицо Веретьева мгновенно изменилось и, бог ведает, каким чудом, стало необыкновенно похоже на лицо Егора Капитоныча, хотя между чертами того и другого решительно не было ничего общего, и сам Веретьев едва только сморщил нос и опустил углы губ.
— Конечно,- начал он шептать голосом, совершенно напоминавшим голос Егора Капитоныча,- Матрена Марковна дама строгая насчет манер; но супруга зато примерная. Правда, что бы я ни сказал…
— Бирюлевским барышням все известно,- подхватила Надежда Алексеевна, едва удерживая хохот.
— Все на другой же день известно,- ответил Веретьев с такой уморительной ужимкой, с таким смущенным, косвенным взглядом, что даже Владимир Сергеич рассмеялся.
— У вас, я вижу, большой талант к подражанию,- заметил он.
Веретьев провел рукой по лицу, черты его приняли обычное выражение, а Надежда Алексеевна воскликнула:
— О, да! он всех умеет передразнить, кого только захочет… Он на это мастер.
— И меня бы, например, сумели представить? — спросил Владимир Сергеич.
— Еще бы! — возразила Надежда Алексеевна,- разумеется.
— Ах, сделайте одолжение, представьте меня,- промолвил Астахов, обращаясь к Веретьеву.- Я прошу вас, без церемоний.
— А вы ей и поверили? — ответил Веретьев, чуть-чуть прищурив один глаз и придав своему голосу звук астаховского голоса, но так осторожно и легко, что одна Надежда Алексеевна это заметила и прикусила губы,- вы, пожалуйста, ей не верьте, она вам еще не то наскажет про меня.
— И какой он актер, если бы вы знали,- продолжала Надежда Алексеевна,всевозможные роли играет. Так чудесно! Он наш режиссер, и суфлер, и все, что хотите. Жаль, что вы скоро едете.
— Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет,- произнес важным голосом, но все с тем же оттенком, Веретьев.-Что подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.
— Помилуйте…- начал было Владимир Сергеич.
— Петруша, знаешь что,- подхватила Надежда Алексеевна,- представь, пожалуйста, как пьяный человек никак не может достать платок из кармана, или нет, лучше представь, как мальчик муху на окне ловит и она у него жужжит под пальцами.
— Ты совершенное дитя,- отвечал Веретьев.
Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху. Верность, с которой он подражал ее жалобному писку, была точно изумительна. Казалось, действительная, живая муха билась у него под пальцами. Надежда Алексеевна засмеялась, и понемногу все засмеялись в комнате. У одной лишь Марьи Павловны лицо не изменилось, губы даже не дрогнули. Она сидела с опущенными глазами, наконец подняла их и, серьезно взглянув на Веретьева, промолвила сквозь зубы:
— Вот охота делать из себя шута.
Веретьев тотчас отвернулся от окна и, постояв немного посреди комнаты, вышел на террасу, а оттуда в сад, уже совершенно потемневший.
— Забавник этот Петр Алексеич! — воскликнул Егор Капи-тоныч, ударив с размаху козырной семеркой по чужому тузу.- Право, забавник!
Надежда Алексеевна встала и, торопливо подойдя к Марье Павловне, спросила ее вполголоса:
— Что ты сказала брату?
— Ничего,- ответила та.
— Как ничего, не может быть.
И погодя немного Надежда Алексеевна промолвила: «Пойдем!» — взяла Марью Павловну за руку и принудила ее встать и отправиться вместе с нею в сад.
Владимир Сергеич поглядел обеим девицам вслед не без недоумения. Впрочем, отсутствие их продолжалось недолго; через четверть часа они возвратились, и Петр Алексеич вошел вместе с ними.
— Какая прекрасная ночь! — воскликнула, входя, Надежда Алексеевна.- Как хорошо в саду!
— Ах, да, кстати, — промолвил Владимир Сергеич.- позвольте узнать, Марья Павловна, вас ли это я видел вчера в саду ночью?
Марья Павловна быстро взглянула ему в глаза.
— Еще вы, сколько я мог расслышать, декламировали «Анчар» Пушкина.
Веретьев слегка нахмурился и также принялся смотреть на Астахова.
— Это точно была я,- сказала Марья Павловна,- но только я ничего не декламировала: я никогда не декламирую.
— Может быть, мне показалось,- начал Владимир Сергеич,- однако…
— Вам показалось,- холодно промолвила Марья Павловна.
— Что это за «Анчар»? — спросила Надежда Алексеевна.
— А вы не знаете? — возразил Астахов,- Пушкина стихи «На почве чахлой и скупой», будто вы не помните?
— Не помню что-то… Этот анчар-ядовитое дерево?
-Да.
— Как датуры… Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при луне, с своими длинными белыми цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.
— Коварный запах! — воскликнул Владимир Сергеич.
— Да, коварный. Чему вы удивляетесь? Он, говорят, опасен, а привлекает. Отчего злое может привлекать? Злое не должно быть красивым!
— Ого! какие умозрения! — заметил Петр Алексеич,- куда мы удалились от стихов!
— Я эти стихи прочел вчера Марье Павловне,- подхватил Владимир Сергеич,- и они ей чрезвычайно понравились.
— Ax, прочтите их, пожалуйста,- сказала Надежда Алексеевна.
— Извольте-с.
И Астахов прочел «Анчар».
— Слишком напыщенно,- произнес как бы нехотя Ве-ретьев, как только Владимир Сергеич кончил.
— Стихотворение слишком напыщенно?
— Нет, не стихотворение… Извините меня, мне кажется, вы не довольно просто читаете. Дело говорит само за себя; впрочем, я могу ошибаться.
— Нет, ты не ошибаешься,- сказала Надежда Алексеевна с расстановкой.
— О, да ведь это известно! я в твоих глазах гений, дарови-тейший человек, который все знает, все бы мог сделать, да только лень, к несчастью, его одолевает: не правда ли?
Надежда Алексеевна только головой качнула.
— Я с вами не спорю, вы это лучше должны знать,- заметил Владимир Сергеич и немного надулся. — Это не по моей части.
— Я ошибся, извините,- поспешно произнес Веретьев. Между тем игра кончилась.
— Ах, кстати,- заговорил Ипатов, вставая,- Владимир Сергеич, мне поручил один здешний помещик, сосед, прекраснейший и почтеннейший человек, Акилин, Гаврила Степаныч, просить вас, не сделаете ли вы ему честь, не пожалуете ли к нему на бал, то есть я это так, для красоты слога, говорю: бал, а просто на вечеринку с танцами, без церемоний? Он бы сам к вам непременно явился, да побоялся обеспокоить.
— Я очень благодарен господину помещику,- возразил Владимир Сергеич,-но мне непременно нужно ехать домой…
— Да ведь что вы думаете, когда бал-то? Ведь завтра бал, Гаврила Степаныч завтра именинник. Один день куда ни шел, а уж как вы его обрадуете! И всего отсюда десять верст. Если позволите, мы же вас и довезем.
— Я, право, не знаю,- начал Владимир Сергеич.- А вы едете?
— Всем семейством! И Надежда Алексеевна, и Петр Але-ксеич, все едут!
— Вы можете, если хотите, теперь же меня пригласить на пятую кадриль,заметила Надежда Алексеевна. — Первые четыре уже разобраны.
— Вы очень любезны, а на мазурку вы уже приглашены?
— Я? Дайте вспомнить… нет, кажется, не приглашена.
— В таком случае, если вы будете так добры, я бы желал иметь честь…
— Стало быть, вы едете? Прекрасно. Извольте.
— Браво! — воскликнул Ипатов.- Ну, Владимир Сергеич, одолжили. Гаврила Степаныч просто в восторг придет. Не правда ли, Иван Ильич?
Иван Ильич хотел было, по неизменной привычке своей, промолчать, однако почел за лучшее произнести одобрительный звук.
— Что тебе была за охота,- говорил час спустя Петр Але-ксеич своей сестре, сидя с ней в легонькой таратайке, которой правил сам,- что тебе была за охота навязаться этому кисляю на мазурку?
— У меня на то свои планы,- возразила Надежда Алексеевна.
— Какие,- позволь узнать?
— Это моя тайна.
— Ого!
И он слегка ударил бичом лошадь, которая начала было прясть ушами, фыркать и упираться. Ее пугала тень от большого ракитового куста, падавшая на дорогу, тускло озаренную месяцем.
— А ты танцуешь с Машей? — спросила Надежда Алексеевна в свою очередь брата.
— Да, — сказал он равнодушно.
-Да! да!-повторила Надежда Алексеевна с укоризной.- Вы, мужчины.прибавила она, помолчав,- решительно не стоите того, чтобы вас любили порядочные женщины.
— Ты думаешь? Ну, а этот петербургский кисляй, этот стоит?
— Скорее, чем ты.
— Вот как!
И Петр Алексеич проговорил со вздохом:
Что за комиссия, создатель, Быть… братом выросшей сестры!
Надежда Алексеевна засмеялась.
— Много я тебе хлопот доставляю, нечего сказать. Мне так вот комиссия с тобою.
— Неужели? — я этого никак не подозревал.
— Я не насчет Маши говорю.
— На какой же счет?
Лицо Надежды Алексеевны слегка опечалилось.
— Ты сам знаешь,- проговорила она тихо.
— А, понимаю! Что делать-с. Надежда Алексеевна, люблю-с выпить с добрым приятелем, грешный человек, люблю-с.
— Полно, брат, пожалуйста, не говори так… Этим не шутят.
— Трам-трам-там-пум,- забормотал Петр Алексеич сквозь зубы.
— Это твоя погибель, а ты шутишь…
— «Хлопец сее жито, жинка каже мак»,- громко запел Петр Алексеич, ударил вожжами лошадь, и она помчалась шибкой рысью.
IV
Приехавши домой, Веретьев не раздевался, и часа два спустя, заря только что начинала заниматься в небе, его уже не было в доме.
На полдороге между его имением и Ипатовкой, над самой кручью широкого оврага, находился небольшой березовый «заказ». Молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся до их стройных стволов; негустая, но почти сплошная тень ложилась от мелких листьев на мягкую и тонкую траву, всю испещренную золотыми головками куриной слепоты, белыми точками лесных колокольчиков и малиновыми крестиками гвоздики. Недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом; везде блестели росинки, кой-где внезапно загорались и рдели крупные капли; все дышало свежестью, жизнью и той невинной торжественностью первых мгновений утра, когда все уже так светло и так еще безмолвно. Только и слышались что рассыпчатые голоса жаворонков над отдаленными полями, да в самой роще две-три птички, не торопясь, выводили свои коротенькие коленца и словно прислушивались потом, как это у них вышло. От мокрой земли пахло здоровым, крепким запахом, чистый, легкий воздух переливался прохладными струями. Утром, славным летним утром веяло от всего, все глядело и улыбалось утром, точно румяное, только что вымытое личико проснувшегося ребенка.
Невдалеке от оврага, посреди лужайки сидел на раскинутом плаще Веретьев. Марья Павловна стояла подле него, прислонясь к березе и заложив назад руки.
Они оба молчали. Марья Павловна неподвижно глядела вдаль; белый шарф скатился с ее головы на плечи, набегавший ветер шевелил и приподнимал концы ее наскоро причесанных волос. Веретьев сидел наклонившись и похлопывал веткой по траве.
— Что ж,- начал он наконец,- вы на меня сердитесь? Марья Павловна не отвечала. Веретьев взглянул на нее.
— Маша, вы сердитесь? — повторил он. Марья Павловна окинула его быстрым взором, слегка отвернулась и промолвила:
— Да.
— За что? — спросил Веретьев и отбросил ветку. Марья Павловна опять не отвечала.
— Впрочем, вы точно имеете право сердиться на меня,- начал Веретьеа после небольшого молчанья.- Вы должны считать меня за человека не только легкомысленного, но даже…
— Вы меня не понимаете,- перебила Марья Павловна.- Я совсем не за себя сержусь на вас.
— За кого же?
— За вас самих.
Веретьев поднял голову и усмехнулся.
— А! понимаю! — заговорил он.- Опять! опять вас начинает тревожить мысль: отчего я ничего из себя не сделаю? Знаете что. Маша, вы удивительное существо, ей-богу. Вы так много заботитесь о других и так мало о себе самой. В вас эгоизма совсем нет, право. Другой такой девушки, как вы, на свете нет. Одно горе: я решительно не стою вашей привязанности; это я говорю не шутя.
— Тем хуже для вас. Чувствуете и ничего не делаете. Веретьев опять усмехнулся.
